А злодей-то не шутит,
Руки-ноги он мухе веревками крутит,
Зубы в самое сердце вонзает
И кровь у нее выпивает.
Чуковский, «Муха-Цокотуха»
Слова, вынесенные в заголовок этой заметки, принято приписывать Конфуцию, хотя в оригинале они звучали, конечно, совсем по-другому, например, «Сяо мяо фунь гаолян». Мы не застали эпохи войн, революций и массовых репрессий, зато с переменами моему поколению чудовищно повезло. Родился при Сталине, но ничего существенного запомнить не успел по малости лет. Все, что знаю о той эпохе, связано с воспоминаниями старшего поколения и сведениями из прессы. То и другое малодостоверно, поскольку люди, умеющие мыслить самостоятельно, были стерты из жизни или катали тачки в лагерях, а у остальных мозги были промыты основательно той же самое прессой. Потом пришел «волюнтарист-подпасок», запахло «оттепелью», и за анекдоты стали сажать реже. А вот золотая эпоха «застоя» до сих пор навевает легкую ностальгию, хотя она как-то плавно и незаметно сменилась «застоем» полуголодным и маразмирующим. Потом пришел сладкоголосый «Кот-Баюн» с большим пятном на месте, которое предназначено природой, чтобы думать. Но главный незаживающий рубец оставил борец за возрождение России. Этот бандитско-олигархический период по числу беспризорных детей историки сравнивают со временем Октябрьской революции, а по числу умерших от голода стариков – с эпохой Гражданской войны. Трижды ограбленные и ослабленные Перестройкой, мы пережили и этот знаменательный период, и теперь, слава Богу, ничего эпохально-утопического не строим, а просто стараемся выжить, хотя значительная часть самых способных россиян продолжает жить «в рассеянии», то бишь за рубежом.
Много лет тому назад я пришел к твердому выводу, что во фрагменте стихов, упомянутом мною в эпиграфе, добрейший Корней Иванович[1] непременно имел в виду ЧК, слова «Принесите-ка мне, звери, ваших детушек. Я сегодня их за ужином скушаю...» столь же очевидно относятся к Сталину, а крокодил, который «солнце проглотил», сильно напоминает Троцкого, и только с идентификацией Бармалея возникают сложности и неопределенности, поскольку на эту роль может претендовать практически любой видный борец за Советскую власть – от сифилитичной Землячки до партизан – разбойников Махно, Лазо или Котовского. Вот ведь что значит – настоящий талант. Все знают, о ком речь, но диссидентом, по официальным сведениям, он не был, а был лауреатом Ленинской премии, многих государственных премий и кавалером многих советских орденов и медалей.
В мое время также очень многие были не в восторге от Советской власти, но при этом одни почему-то становятся диссидентами, а другие – нет. В чем же дело? Может, в особенностях характера? За других фантазировать не стану, а о себе скажу так. С детства я был очень любознательным. Слова Пастернака «Во всем мне хочется дойти до самой сути. В работе, в поисках пути, в сердечной смуте» – целиком отношу к себе. Не имея по жизни особых возможностей, самостоятельно изучал теорию гармонии, эсперанто, учение йогов, кибернетику, занимался культуризмом, выучил французский, чтобы читать любимых поэтов в оригинале, окончил мореходку, но главное призвание нашел в науке, где имел столь быстрый прогресс, что именно это и создало главные препятствия в моей жизни. Когда осознал себя профессионалом, все остальные виды деятельности стали фоном или хобби. От политики в нашей жизни, конечно, экранироваться очень непросто, поскольку не членство в партии устанавливает очень даже существенные пределы профессионального роста. Нужны какие-то нравственные компромиссы, на которые я был не способен. Поэтому я решил, что, если заниматься общественно-политической деятельностью, то это следует делать также только на профессиональном уровне, ибо быть высоким профессионалом в физике и в политике одновременно невозможно, а поскольку физика намного интереснее и чище, чем политика, то далее проблемы выбора уже больше не было. С Советской властью можно было жить «не участвуя», как Чуковский. Жизнь академика Андрея Сахарова – убедительнейший тому пример. Вот почему никакой «запрещенной» литературы я не держал и к диссидентам относился с большим скептицизмом. С моей точки зрения, они вовсе не были профессионалами в своем деле. Самым существенным результатом их деятельности было появление не отмененной и до сего дня поправки «Джексона–Вэника» по отношению к нашему государству и достижение возможности евреям выезжать на «историческую родину», то есть, главным образом, в Америку. Именно там проживает ныне около трети нашей бывшей 2-й лаборатории НФ ИТМиВТ, хотя и они диссидентами никогда не числились. Они просто «пожинали плоды» диссидентской деятельности других. Молодцы! Сам я побывал в Америке по совсем другой линии, поскольку в евреях «замечен не был».
Однако встречи с КГБ мне избежать не удалось, и в первый раз это произошло при весьма любопытных обстоятельствах. В 1983 году мы праздновали 10-летний юбилей нашего университетского выпуска. Мы тогда были просто «богачами», если сравнивать с постперестроечным периодом, поскольку за свой счет приехали почти все выпускники – от Украины до Владивостока. Мы зафрахтовали прогулочный корабль и высадились на острове с семьями, волейбольными мячами, гитарами, разнообразными закусками и декалитрами алкогольных напитков. Песни, тосты, купание и «серьезные разговоры» о науке, женщинах и футболе – хоккее. Разговоры о политике в то время могли вести только люди с явными психическими отклонениями, ибо никакой политики в стране не было и быть не могло. Одна из интересных тем – о недавно почившем Владимире Высоцком. Я был глубоким почитателем этого необыкновенно талантливого поэта и барда, собственноручно напечатал с пленок и переплел три увесистых книги его стихов. Вот только тиражировать это было практически невозможно, но к тому времени почитатели поэта многие его тексты набрали на телетайпах и дисплеях и хранили среди программных текстов на бобинах магнитных лент БЭСМ-6. Были такие тексты и у меня, хотя мне от них особой пользы не было, поскольку мой фонд был существенно богаче, а качество машинописного текста было существенно выше, чем у прыгающих букв распечатки АЦПУ, зато можно было обмениваться с другими любителями. Нередко мы обсуждали творчество Высоцкого с Борей Чеблаковым, который имел обширный круг интересов. По работе мы с ним никак не могли пересекаться, поскольку работали в разных лабораториях и над разными темами, но он также был большим поклонником и знатоком Высоцкого. Именно он, неведомо откуда получив рукопись романа «О девочках», позвал меня в свой кабинет и предложил: «Дали только на один день, поэтому читай здесь, при мне. На дом дать не могу». Борис был первым человеком, кто в начале перестройки организовал в Филиале вечер памяти Высоцкого с показом сотни слайдов и весьма обстоятельной лекцией о жизни и творчестве Поэта.
Вот в таком разговоре на острове один из выпускников попросил меня переписать для него тексты песен Высоцкого. Многие помнят, что магнитная лента для ЭВМ завода «Свема» приходила в картонных коробках, намотанная на деревянные бобышки. По мере необходимости операторы перематывали ее на металлические бобины и делали разметку на тысячу зон. Поскольку на бобышки ленту на заводе мотали с запасом, то от разметки оставались «хвосты» до ста и более зон. Эти остатки накапливались в шкафах, а потом разом выбрасывались при очередной чистке помещения. Впрочем, из-за компактности их удобно было использовать, если в командировку нужно было везти программы не слишком больших размеров. На следующий день я попросил девушек-операторов переписать мне сотню зон с рабочей ленты на бобышку с остатками и затем вручил переписанные тексты своему однокашнику, который, вполне счастливый, повез их на родину, в Белгород. Через неделю я об этом эпизоде совершенно забыл.
Раз в два года нас призывали на военную переподготовку, которая обычно проводилась в военно-политическом училище в микрорайоне «Щ». Очередная переподготовка грянула месяца через два после вышеупомянутого эпизода с переписью текстов. Занимались мы после работы, изучали тактику со стандартными темами «взвод в обороне» и «взвод в наступлении», а в перекурах обменивались новостями о житье – бытье. Вот на таком перекуре и подошел ко мне шупленький одногруппник:
– Тут звонил Адигамов из Белгорода... Связь была совершенно паршивая. Сплошные трески. Он просил передать Иванову, что если его будут допрашивать в КГБ, пусть все отрицает.
Никак сказанное далее прокомментировать этот парнишка не смог, поскольку на данной фразе связь и оборвалась. Я пожал плечами, полагая, что это какая-то нелепица и парнишка что-то напутал. Тем более что долго не мог вспомнить, кто такой Адигамов, ведь в общении мы называли друг друга по именам. И об этом эпизоде через неделю я уже совершенно не помнил. Еще через месяц после переподготовки мне однажды позвонили из 1-го отдела и попросили зайти. Этот звонок также не вызвал у меня никаких эмоций, поскольку на прежней работе я имел 2-ю форму допуска, а потому был внесен в реестр. Когда приходили свежие журналы ДСП (для служебного пользования), например, «Оборонная промышленность», то 1-й отдел оповещал имеющих допуск, что можно ознакомиться с содержанием журнала в специальной комнате. На этот раз я заглянул в узенькое окошечко первого отдела, и служащая ответила мне:
– Зайдите в комнату для собеседований, это напротив, Вас ждут.
Так я впервые узнал о назначении этой комнаты, на двери которой не было ни табличек с надписью, ни даже номера. Когда я вошел в комнату, увидел молодого мужичка спортивного телосложения с коротким ёжиком на голове. КГБ-шник в нем угадывался за версту. Мужичок привстал в кресле, жестом приглашая меня сесть. И представился:
– Я в вашем институте человек новый, зовут меня Игорь Николаевич, и я курирую работу вашего института по линии госбезопасности. Я обязан ознакомиться со всеми темами института, и поэтому приглашаю по очереди всех ведущих сотрудников. Прошу Вас вкратце описать содержание тематики, которой Вы занимаетесь, и охарактеризовать сотрудников данной темы.
– Не знаю, что Вам и сказать, Игорь Николаевич. На прежнем месте работы я действительно работал с рядом предприятий Министерства обороны, Оборонной промышленности, Средмаша, МЭП и МРП, а здесь... Я руковожу группой, занимающейся пакетами прикладных программ. Никто из нас по работе не имеет дела с секретными документами и ДСП. Тема совершенно открытая: линейная алгебра, специальные функции (не секретные), алгоритмы сортировки, дифференциальные уравнения – ничего интересного для КГБ. Все мои сотрудники – женщины, характеры у них стойкие, нордические, в порочащих связях замечены не были, хотя проблемы в личной жизни совсем исключать нельзя.
– А другие темы лаборатории?
– Есть у нас еще сектор машинной графики и сети ЭВМ, но мне их проблемы не очень известны. Об этом лучше спросить у других специалистов.
Такой примерно разговор плавно перекатывался с одной темы на другую. Никакой нервозности я не проявлял, поскольку ничего предосудительного за собой не знал. Разве что, разговаривая с приятелем по телефону, мог не очень дружелюбно высказаться о каком-либо политическом деятеле или даже о простом члене партии, хотя знал, что телефоны прослушиваются. Позже, в Институте математики, будучи членом аттестационной комиссии, я, как и другие члены комиссии, имеющие форму допуска, даже ознакомился с аппаратурой и работой такого пункта прослушивания. Прослушивали всех, включая академиков и директоров институтов. Не знал только, прослушивают выборочно или постоянно. А о том, что знал, постоянно забывал, поскольку считал, что полностью контролировать свое поведение могут только специально обученные люди – их шпионы или наши разведчики. Но это не повод для беспокойства, потому что в наше время за нелояльность не сажают, а на остальное – наплевать. В НФ ИТМ и ВТ я был сослан из Вычислительного Центра именно за нелояльность к начальству, и сделать карьеру в этой жизни мне уже вовсе не светило, да я никогда и не ставил такой цели.
Ах, как я был неправ! Я совершенно расслабился, потерял революционную бдительность и тут же получил удар под дых:
– Какие материалы вы передавали Вашему знакомому Адигамову?
Сначала я вовсе не понял вопроса. Когда обычный человек передает что-либо другому обычному человеку, то он передает вещь или предмет. Слово «материалы» в нашем сознании немедленно ассоциируется со словом «секретные», а также со словами «шпион» и «предатель Родины». Поэтому я недоуменно спросил:
– Какие такие материалы я мог передать? Да у меня никаких материалов отроду не было.
– А на магнитном носителе?
Вот тут меня как током ударило: «Если будут Иванова допрашивать в КГБ, пусть все отрицает...». Это хорошо, когда знаешь, что именно нужно отрицать, а я и понятия не имел. Поэтому, собравшись с мыслями, я пробормотал:
– Дык, песни Высоцкого... точнее, тексты песен и стихов. А что, разве они запрещенные? Никогда бы не мог подумать.
Затянувшаяся пауза с ответом была явно не в мою пользу, поэтому первый раунд КГБ-ист выиграл вчистую. Это слегка ободрило его, и он уже вполне дружелюбно протянул:
– Да вы успокойтесь, нет в них ничего такого запретного. Тут дело в другом. Вы нас тоже поймите. У нас своих, государственного значения дел не впроворот, а нам тут еще подкидывают грошовые проверки по линии ОБХСС.
Говоря про государственные дела, Игорь Николаевич кивнул на стопку бумаг со скрепкой, на первом листе которой в углу стоял жирный штемпель «Совершенно секретно». Бумаги эти лежали ко мне перевернутыми на 180 градусов, но я успел прочесть набранный заглавными буквами заголовок «О моральной ответственности ученого». А чуть ниже напечатана фамилия автора: академик А.Н. Сахаров. В этот момент я настолько обнаглел, что подмигнул КГБ-шнику:
– Дайте почитать!
– Ну, ты даешь, приятель! Хотя одно место я тебе зачитаю.
И он прочел мне буквально один абзац, из которого я понял, что академик Сахаров обращается к американскому правительству с тем, чтобы оно обуздало агрессивные планы и намерения кремлевского правительства, а если не помогут чисто дипломатические и экономические методы давления, то не следует останавливаться и перед военными мерами, вплоть до бомбежки Кремля, включая и ядерное оружие.
Любопытно, что много лет спустя, когда я рассказал об этом эпизоде в кафетерии Фермилабы, один из горячих поклонников Сахарова тут же заявил, что этого не может быть, это клевета, и я – распространитель злобных клеветнических слухов и наветов на святого человека. Он так и сказал: «святого человека». На что я возразил:
– Никогда ни на кого не клеветал и сейчас говорю только то, что видел своими глазами. Что же касается Сахарова, уважая глубоко его как физика, считаю его говенным человеком, бросившим своих детей из-за злобной прокуренной сионистки, на которой клейма ставить негде.
Затем я сделал поиск этого многим известного документа в Интернете, но, к своему глубокому удивлению, оригинала документа не нашел, хотя встретил многочисленные о нем упоминания. Чуть позже были опубликованы труды Сахарова, в них был и текст документа, но прочитанного мне параграфа там не было. Чему же удивляться, если в выходных данных было указано, что труды напечатаны Фондом академика Сахарова, которым заведует Елена Боннэр. Но мы ведь с вами не входим в ее круг общения, уважаемый читатель.
Возвращаясь в кабинет для собеседований, упомяну, что Игорь Николаевич вкратце изложил суть дела таким образом. Этот самый Адигамов привез бобышку с текстами Высоцкого в Белгород, переписал ее на ленту в своем ВЦ, видимо, не только себе, но и своим приятелям, среди которых нашелся предприимчивый делец. Этот делец брал ночью приписное время, тормозил все важные народно-хозяйственные задачи, а на всех АЦПУ печатал нескончаемым потоком тексты песен Высоцкого, которые потом другие предприимчивые люди переплетали и загоняли за приличные деньги на барахолке, где их и прищучили работники ОБХСС. Следствие установило, что таким образом за короткое время народному хозяйству был причинен ущерб в 130 тысяч рублей. Однако нужно было установить источник информации, и этот паразит Адигамов продал меня сразу со всеми потрохами. Возможно, он тоже в этом бизнесе каким-то образом был замаран. Уяснив ситуацию, я задаю Игорю Николаевичу вопрос:
– Ну, хорошо... То есть, совсем наоборот – нехорошо, но я тут причем? Скажу сразу, в моей коллекции есть намного больше собственноручно напечатанных дома на машинке текстов, чем на тех лентах, поэтому мне никакого резона что-либо распечатывать не было. А тексты я хранил так, на всякий случай, для обмена с любителями и поклонниками Высоцкого.
– Вот и прекрасно. Я же говорил Вам, что дело выеденного яйца не стоит. А сейчас берите лист бумаги и пишите заявление.
– Какое заявление? О чем? Кому?
– Заявление на имя начальника областного КГБ, о том, где взяли тексты, когда, у кого.
Тут я уже начинаю понимать, что юридически мне ничего особенного не грозит, но теперь я на крючке у КГБ, а им весьма желательно, чтобы я назвал и другие фамилии. Которым тоже ничего особенного не грозит, но с моей подачи и они будут на крючке. Надо было взять тайм-аут и подумать. Рабочий вариант родился тут же:
– А можно, я дома напишу и завтра принесу. Дело в том, что наш завлаб Фишелев получил квартиру, и мы, сотрудники лаборатории, через четверть часа должны будем ехать, чтобы двигать и таскать мебель, а потом пить крепкие алкогольные напитки и орать песни, в том числе и Высоцкого, если против них у Вас нет возражений.
– Возражений нет. Можно и завтра, – добродушно кивнул «чекист».
На следующий день я принес требуемое заявление на листочке в клетку, вырванном из дочкиной старой тетради по арифметике. Текст там был скупой:
«Месяцев примерно 5–8 тому назад (точнее не могу припомнить) я работал в общем терминальном зале на ВЦ. За моей спиной молодые ребята, судя по виду, студенты, вели разговор о том, что на системном диске 4387, где хранятся временные файлы общего пользования, кто-то поместил массив текстов Высоцкого. Ребят этих я не разглядывал, и опознать сейчас вряд ли смог бы, а информацию использовал тут же, поскольку знал, что информация на этом диске постоянно меняется, и завтра ее там уже может не быть. Поэтому я переписал файлы на свою ленту, на всякий случай. Вот все, что я могу сказать по этому делу». Подпись, дата.
Игорь Николаевич прочитал мою бумажку, хмыкнул под нос и сказал: «Годится». Потом он долго еще мурыжил меня вопросами, не знаю ли я что-либо о других такого же сорта текстах, не имеющих отношения к работе, а также о других людях, ведущих себя непатриотично, о подозрительных разговорах и прочая, прочая. Поняв, что я из тех, кто «не участвовал» и «не состоял», он отстал от меня. Но последствия я ощущал еще многие годы. Сначала мне «запретили» публиковаться. Выглядело это так. Когда я написал очередную статью и побежал с актом экспертизы о том, что «работа не содержит сведений, запрещенных к опубликованию...», чтобы получить подписи членов экспертного Совета, я подошел к добрейшей души Скопину, не раз подписывавшему мне подобные акты. Скопин вдруг, помявшись, сказал, что не может подписать мою бумажку. Удивлению моему не было пределов, поскольку до этого не было еще случаев, чтобы кто-либо отказался дать свою подпись, настолько это было пустой формальностью. Я переспросил:
– А в чем, собственно, дело?
– Ты понимаешь, Валентин, у тебя статья по физике, а я – математик, и в этом ничего не понимаю.
– Ну и что. Я физик, но есть масса разделов физики, в которых я едва ориентируюсь в рамках университетского курса. Разве это повод для отказа?
– Просто... я, к примеру, знаю понаслышке, что если в статье упоминаются лазеры мощностью более 50 киловатт, то в открытой печати это публиковать запрещено. А у тебя там электронная оптика. Я ваще не знаю, что это такое.
Я понял, что Скопину, а также другим членам экспертного Совета дано указание относительно меня, и теперь мне в Филиале ничего опубликовать не удастся. Теперь можно печататься только через соавторов, работающих в других организациях, где меня не сканирует бдительное око Старшего Брата.
Понятно, что, когда мой коллега устроил мне приглашение на 2 недели в Болгарию для участия в работе по программе «Интеркосмос», меня с полгода промурыжили, требуя все новые и новые справки, но так никуда и не пустили. А еще говорят: «Курица не птица, Болгария – не заграница». Для меня это уже была заграница.
Еще через год я вдруг страстно увлекся французской поэзией и выучил французский настолько, что читал любимых поэтов в оригинале и даже сделал массу переводов, которые позднее были опубликованы. Для совершенствования разговорного языка я стал посещать французский клуб в Доме Ученых, чтобы иметь возможность общаться с носителями языка. На втором моем визите клуб принимал гостя из Франции, математика, профессора Сорбонны, с характерной французской фамилией Смирнов. Этот самый Смирнов оказался совершенно лысым, очень жизнерадостным стариканом, потомком эмигрантов первой волны. Он сыпал русскими анекдотами и задавал массу вопросов всем окружающим. Меня первым делом он спросил, где я работаю. Я уже знал, что наш институт режимный и сообщать даже его название кому попало не следует, поэтому я ответил, что работаю на ВЦ. Следуюший вопрос был о том, в какой я лаборатории, и кто у меня начальник. Поскольку врать на ходу я не умею, ответил, что начальником у меня Чинин Геннадий Дмитриевич. Тут не было особого риска, поскольку Чинин также числился одним из заместителей директора ВЦ. Однако я был тут же радостно разоблачен этим потомком белогвардейцев и, ясное дело, – тайным шпионом империализма, который сказал, что знает всех начальников на ВЦ, и Чинина среди них нет. Впрочем, потомок дворянина, он не стал с наслаждением размазывать мое пролетарское рыло по стенке, а тут же перешел к допросам других участников клуба. Обычно в клубе ставят самовар для гостей и вазочки с печеньем и плюшками. В этот же раз гость, видимо, был далеко не рядовой, поэтому из ресторана принесли запотевший графинчик с водкой и одну хрустальную рюмку. Старикан наш сыпал анекдотами, опрокидывая рюмку за рюмкой и закусывая тартинками с красной икрой, а мы пили чай и расспрашивали его о нравах Парижа и парижан. Самое смешное, что в клубе запрещено говорить на русском, поэтому мы все говорили с ним на более или менее убогом французском, а он отвечал на чистейшем русском времен А.С. Пушкина. Потом он совсем осовел и стал похрапывать, в то время как его жена, старая карга, не знавшая ни слова по-русски, время от времени пихала мужа острым старушечьим локотком под бок, чтобы тот поддерживал «международный контакт» двух полярных культур.
На следующий день в институте ко мне подошел Гена Панкеев, бывший у нас парторгом, и предложил поговорить наедине. Мы вышли с ним в лесок, и он поведал мне, что по линии КГБ в институт был запрос: «Что это за птица такая Иванов, и почему он проявляет повышенный интерес к контактам с иностранцами?». Самое смешное в том, что общение в клубе происходит на глазах десятков людей, среди которых обязательно присутствует работник госбезопасности. Иными словами, заседание клуба – это официально одобренное сверху партией и органами мероприятие, которое сильно упрощает функции контроля за потенциально нелояльными гражданами. Других же контактов у меня никогда и ни с кем не было. Гена также заверил, что от института они дали на мне очень положительную характеристику. Вот и спасибо.
Шли годы. В 1985 я уже перешел к Годунову в Институт математики. Отношения с академиком у меня были прекрасные. Это был самый толковый и честный начальник за всю мою научную жизнь. Но однажды мне позвонили из Института ядерной физики и сказали, что к ним приехал немец из ГДР, которого интересуют методы решения задач оптимизации приборов электроники. Поскольку, по их сведениям, я и есть известный специалист по этим задачам, они рекомендовали немцу встретиться со мной. В Институте математики я снова вернулся к прежним задачам и заказчикам из Миноборонпрома, в связи с чем я сидел на «секретном» этаже, куда были особые пропуска и отдельный вахтер Витя. Поэтому я тут же обратился в 1-й отдел за разрешением на контакт с иностранцем, и таковое разрешение было получено. Проблема была только в том, что на свой этаж я пригласить иностранца не мог, а своего стола на открытой территории института у меня не было. Благо стоял жаркий июль, и мы общались с немцем на лавочке перед институтом, куда я вынес ему свои отчеты и оттиски статей. Немцу понравилось все, что я ему показал, и он выразил желание пригласить меня от института на пару месяцев к ним. Помня о грустном опыте с Болгарией, я немного задумался. Однако у власти уже был замечательный демократ Горбачев, и возможности такого контакта уже были как бы не совсем эфемерные. Поэтому я сказал представителю страны Варшавского блока:
– Я не против. Только, Вы знаете, у нас такая бюрократия... Если Вы пришлете заявку на имя директора института и не получите ответа в течение месяца, не отчаивайтесь, пишите новые и новые заявки, и со временем вы сможете достигнуть желаемого результата.
Немец согласно закивал головой:
– O, ya-ya! Мы немцы хорошо знаем, что такое бюрократия. Наша бюрократия тоже не сахар. Поэтому ждите письма.
Немец уехал, шли месяцы. Я и об этом эпизоде уже успел забыть. Но однажды... Годунов тогда был и.о. директора института. Как директор он имел приемные часы, когда посетителей принимал в директорском кабинете. Все остальное время он торчал у себя в отделе, где у нас были комнаты прямо напротив этого кабинета, и потому мы его видели по многу раз на дню. Но в этот день, когда я с утра уже с ним пообщался, он позвонил мне в районе обеда и попросил зайти в дирекцию. Я несколько удивился такой странной официальности, которую ощутил впервые за многие годы. Вошел в кабинет и увидел Годунова стоящим ко мне боком. За все время разговора он так и не повернулся ко мне лицом и говорил в сторону. Почему? Я это уже хорошо знал. Годунов всегда был прямым человеком, и он не мог глядеть в глаза другому человеку, когда ему как директору предстояло сказать не то, что он сам думает, а то, что сказать положено, и с чем он внутренне не согласен. Он говорил отрывисто:
– Понимаете, Валентин Яковлевич, какое дело. Тут на Вас пришла заявка с просьбой командировать Вас на время в ГДР. Ознакомьтесь, пожалуйста, с ответом, который на данный запрос послала администрация.
Я взял в руки телеграмму, заранее положенную напротив меня, и прочел:
«В связи с длительной командировкой сотрудника нашего института в.н.с. Иванова В.Я. командировать его в Ваш институт не представляется возможным».
Нельзя сказать, чтобы меня такой ответ озадачил или даже огорчил после всех предварительных «тренировок», я просто понимающе пожал плечами. А вот Годунову в такой ситуации было явно не по себе, и он сказал:
– Да что Вам в той Германии? У нас есть столько прекрасных городов. Взять хоть Ленинград летом или даже Алушту, где нередко устраивают конференции. Берите билет и поезжайте в командировку в любой город, на любой срок и в любое время. Что Вы можете увидеть в той ГДР, чему научиться? Я вон, пока академиком не стал, тоже никуда не ездил.
– Да мне там ничего не надо. Как я понимаю, это им надо, чтобы я их научил тому, что сам знаю, и тем самым поднял престиж нашей страны в глазах международной общественности.
Годунов только возмущенно махнул рукой, что можно было понять и так:
– Да ну их на ..., этих немцев.
Тут он был совершенно прав, хотя и не совсем политкорректен. А поехал я впервые за границу по приглашению американского профессора уже в годы перестройки, когда границы были открыты не только евреям, но и всем остальным людям. В этой поездке я и заключил свой первый контракт с Сандийской лабораторией, который позволил моей семье пережить самые трудные годы перестройки. Все посмотрел и потрогал, изучил скрупулезно жизнь изнутри за 12 с половиной лет. Париж меня страшно разочаровал, поскольку я ожидал увидеть совсем не то, что увидел в реальности – грязь и пивные бутылки на центральных улицах, обшарпанные и прокопченные стены домов, толпы нищих и карманников со всего света напротив Нотр-Дам и Сакре- Кёр. Там на улицах опаснее даже, чем у нас в Москве. Это говорили мне сами парижане.
Мне в Сибири нравится и на Дальнем Востоке, где стоит моя мореходка и живет мой сын Данила.
[1]Согласно справке Википедии – Корней Иванович Чуковский (имя при рождении – Никола́й Васильевич Корнейчуко́в), детский писатель смешанного украинорусского казацкого и еврейского происхождения. Писатель долгие годы страдал от того, что был незаконнорожденным, его отцом был Эммануил Соломонович Левенсон, а мать – украинка, прислуга из Полтавы.